Глиняный мост  - Маркус Зузак

Она приступит с первого января.

Теперь она будет работать сутками напролет.

Времени не останется ни на что другое, ни на кого.

Теперь она все время в седле, больше проездок, больше тестов, и она станет молча умолять об участии в скачках. Но Макэндрю сразу сказал:

– Будешь меня колупать, вообще никогда не выставлю.

Она с радостью опустит голову, закроет рот и будет работать.

Что касается Клэя, то он уже все решил.

Он знал, что ей придется его оставить.

Он сумеет держаться на расстоянии.

Он уже запланировал снова начать самые суровые тренировки, и Генри был готов. Однажды вечером они сидели вдвоем на крыше, и в разговоре участвовала мисс Январь. Они добудут ключ от Сракиной многоэтажки и вернутся в Бернборо. Будут деньги и крутой тотализатор.

– Забились? – спросил Генри.

– Забились.

Они пожали друг другу руки, и это было к месту, потому что Генри тоже расставался – с этой женщиной выдающихся форм. Неведомо почему, но он так решил: сложил ее и опустил на покатую черепицу.

Вечером тридцать первого декабря Кэри и Клэй отправились в Бернборо.

Они пробежали круг по изничтоженной дорожке.

Трибуна на закате стала адским пожаром, но таким, в который охотно войдешь.

Они стояли, и он сжимал в руке прищепку.

Медленно вынул.

Проговорил:

– Теперь я должен тебе рассказать.

И выложил ей все, все те воды, что еще нахлынут. Они стояли в десяти метрах от линии финиша, и Кэри молча слушала; сжимала прищепку сквозь его кулак.

Доведя рассказ до последней точки, он сказал:

– Теперь ты видишь? Видишь? У меня был год, которого я никак не заслуживал. Год с тобой. Дальше нам вместе быть никак нельзя.

Он смотрел на заросшее поле и думал, что споров не будет, но Кэри Новак никому не давала себя одолеть. Нет, проигрывать могли лошади, но не Кэри; можно ее за это проклясть, но хочется полюбить, потому что она поступила вот как.

Она повернула к себе его лицо и взяла его в ладони.

Она взяла прищепку и покрутила в пальцах.

Медленно поднесла к губам.

Она сказала:

– Боже, Клэй, бедный малыш, бедный мальчик, бедный малыш…

Ее волосы занялись огнем от трибуны.

– Она ведь была права, Эбби Хенли, она сказала «чудесный» – ты что, не видишь?

Вблизи она была легкой, но чувственной, и ее призыв мог бы поднять умирающего; боль в зеленых глазах.

– Ты что, не понял, что я тебя никогда не брошу, Клэй? Ты что, не видишь?

Казалось, он вот-вот упадет.

Кэри крепко обхватила его.

Обняла и держала, и шептала, и он чувствовал все кости ее тела. Она улыбалась, и плакала, и улыбалась. Она сказала:

– Приходи на Окружность. В субботу вечером.

Она поцеловала его в шею и слово за словом вжала в него:

– Я никогда, никогда тебя не брошу.

И такими я и хочу их запомнить.

Я вижу, как она в Бернборо обнимает его, крепко-крепко.

Мальчик, девочка и прищепка.

Я вижу дорожку и пожар позади них.

В доме восемнадцать по Арчер-стрит я воспрянул духом, но не обошлось без грусти.

Клэй собирал сумку.

Мы немного постояли вдвоем на старом заднем крыльце. Там же на диване лежала Рози. Она спала на выпотрошенной шкуре кресла-мешка, которую мы, изодранную, постелили на диван.

Ахиллес стоял под вешалами.

Жеванием оплакивая потерю.

Мы стояли, пока небо не стало сереть, и вот – слаженность братьев, которые ничего не говорили, но знали, что он уезжает.

И вот, когда Клэй сказал нам, что осталось сделать одну вещь и чтобы Томми взял скипидар и не брал спичек, мы все молча вышли во двор. И отправились на Окружность.

Мы стояли среди памятников домашнему скарбу.

В их отдаленности и ничтожестве.

Мы дошли до матраса и постояли над ним, ни слова не сказав о полиэтиленовой простыне; нет, мы молча стояли, когда Клэй вынул из кармана зажигалку. В другом кармане у него по-прежнему лежала прищепка.

Мы стояли, пока Томми не облил матрас и пламя не встало стеной. Клэй присел с зажигалкой; и поначалу кровать сопротивлялась, но вскоре послышался рев. Тот самый голос, голос прибоя.

Поле осветилось.

На нем стояли пятеро.

Пятеро пацанов и горящий матрас.

Мы ушли в дом, Окружность осталась.

Ветра не было и в помине.

Клэй один отправился на вокзал.

Каждого из нас он обнял, сердечно и по-разному.

Предпоследним Томми, последним меня – мы оба в разные моменты просили его подождать, – а я, я полез под крышку пианино, порылся в платье и достал пуговицу. Книгам, я знал, еще не пора.

Он взял ее, пуговицу из Вены.

Она вновь стоит в нерешительности.

Пуговица потертая, но нетронутая, в его ладони.

Что до Томми, то это было почти на десять минут позже: когда остальные стояли на крыльце и смотрели вслед уходившему Клэю, он сделал кое-что совершенно безумное.

Он передал Гектора на попечение Рори.

– На, – сказал он. – Подержи.

И для Рори, и для Гектора это была встряска и неслабая обоюдная настороженность. Пока они с подозрением разглядывали друг друга, Томми метнулся в дом и вскоре выбежал обратно.

Мы стояли и смотрели на Клэя.

А Томми мчался за ним вслед.

– Клэй! – кричал он. – Эй, Клэй!

Конечно же, он тащил Ахиллеса – и мул, на удивление, бежал. Он бежал! Копыта гулко стучали по мостовой, мул с мальчиком трусили по улице; Клэй обернулся и посмотрел на ребенка и животное.

Не было ни секунды.

Ни мгновения нерешительности.

Все произошло, как должно было – его рука поднялась к поводьям.

– Спасибо, Томми.

Он сказал тихо, но мы все услышали. Клэй обернулся и двинулся дальше, уводя мула, а на Арчер-стрит уже выплеснулось настоящее утро – и мы все вышли к Томми. Мы смотрели, как они уходят.

В обычном городском районе шли по улице мальчик с мулом.

Их путь лежал к мосту в Силвере, и они увозили с собой самые темные воды.